Любовь Кошками

Можно ли человека любить и ему не доверять? Можно. Истинная любовь к
человеку совсем не означает обоготворения всех его качеств, и
преклонения пред всеми его действиями. Истинная любовь может замечать и
недостатки человека, столь же остро, как и злоба. Даже еще острее. Но
любовь, не как злоба, а по своему, по любовному относится к недостаткам
человека. Любовь бережет и спасает человеческую душу для вечности; злоба
же топит, убивает. Любовь любить самого человека; не его грехи, не его
безумие, не его слепоту… И более остро, чем злоба, видит все
несовершенство этого мира.

Подвиг прозорливости духовной: — видеть все грехи людей и судить все зло
и, при этом, не осудить никого… Только свыше озаренный человек способен
на такую любовь.

Да, можно любить, и — не доверять. Но, не есть ли доверие признак души
открытой, и не есть ли открытость свойство любви? Нет, любовь — шире
открытости. И без открытости души, в этом мире, может быть любовь…
Старец Амвросий Оптинский или Преподобный Серафим любили людей пламенной
любовью, и, в Духе, служили им. Однако, не всем открывались, и
открывались мало; хранили душу свою от людских взоров, проникая своим
взором в души людские. Духовник на исповеди совсем не открывает своей
души исповедующемуся. Но душа истинного духовника открыта — не
обнаружением, но любовью; и через любовь обнаруживается в мире.

Старец не всегда и не всем открывает все, что знает от Бога. Но,
сообразуясь с состоянием каждого, к каждому подходит соответственно.
Мать, которая не все, что приходит ей на мысль, говорит своему ребенку,
не по нелюбви скрывает, но по любви не доверяет, а являет именно ребенку
свою любовь, скрывая от него все ему неполезное, до чего не дорос он
еще, чего не может принять в свое незрелое тело, и в свою незрелую душу.

Неискренность, не непосредственность, не простота, как и
«недоверчивость», — могут быть благими… Врач не все открывает больному,
начальник — подчиненному, учитель — ученику.

Состояние и возраст, вместимость и приготовленность определяют предмет и
истину, являемую в мире.

Кораблю подобна человеческая душа. Корабль имеет подводную часть, и душа
должна иметь свое невидимое для мира сознание. Не «подсознание», но
укрываемое, — ради блага истины — сознание. Злое утаивать надо, чтобы
никого не замарать. Доброе утаивать надо, чтобы не расплескать. Утаивать
надо ради пользы всех. Скрывание душой своего зла иногда бывает
необходимостью духовной; скрывание своего добра почти всегда бывает
мудростью и праведностью.

Не всякая «не прямота» есть неправда; и не всякое «недоверие», есть
измена последнему доверию.

Последнее доверие можно иметь лишь к Богу Триединому, и ко всем Его
законам и словам. Недоверие же к себе есть всегда мудрость, и всякое
подлинное, положительное недоверие, по любви, к другим есть
продолжающееся святое недоверие к самому себе… Ибо не волен бывает,
подчас, в своих делах и словах человек, мятется во зле, и сам не отдает
себе в этом отчета.

«Не во всем доверять себе»… — это имеет глубокий и спасительный смысл.
Свой опыт, свой ум, свое сердце, своя мысль, свое настроение… все это
шатко, бедно и неопределенно; здесь нет абсолютного предмета для
доверия… А от недоверия ко всему шаткому проистекает всесовершенное и
безграничное доверие к Богу Триединому.

Ближним, столь же нельзя доверять (и столь же можно!), как себе; а себе
— лишь по мере своей согласованности с Откровением Божьим, с волей
Христовой, открытой в мире, и открывающейся в душе.

Лишь духовным отцам и руководителям — истинным и испытанным — во Христе,
можно всецело доверять себя, более, чем себе, и предавать свой слух и
свою душу во имя Бога.

Ближний же мой, друг мой, есть лишь частица меня самого (ибо он частица
всего человечества, коего я — частица). Следствия первородного греха,
страсти, — присущи и ему, и мне. Конечно, в разной мере и в различных
оттенках, но как он, так и я — мы имеем основание — не доверять своей,
пока еще двойственной природе и не преображенной воле. Мы действуем,
почти всегда, «по страсти», с примесью греховного, а не «бесстрастно»;
не свободно — во Христе.

Я, действительно, изменчив, непостоянен; колеблюсь различными
«приражениями» лукавого и чистота глубины души моей, то и дело
замутняется поднимающимся со дна ее илом. Ближний мой так же изменчив
как я, и столь же способен на доброе, как и на злое.
Я нуждаюсь в постоянной проверке себя, и ближний мой — так же. Я должен
без устали проверять свои действия в мире: «по Богу ли» они? Проверки
требует не только злое, но и «доброе» мое, ибо злое часто бывает
очевидно, тогда как доброе лишь кажется «добрым», а на самом деле бывает
злым. Впрочем и злое нуждается в проверке; и злому нельзя «доверять», по
первому признаку «злого». Людям потемненным (каковы мы) и хорошее
представляется плохим, если оно сопряжено с болью, тягостью и
оскорблением нашего самолюбия.

Не о злой подозрительности здесь речь, а о благом творческом недоверии к
себе, и ко всему, что окружает нас в мире.
Грех нам представляется, почти всегда, чем-то «сладким»; — не нужно
доверять этой сладости, ибо она есть горчайшая горечь и страдание.
Страдание же (напр., в борьбе за чистоту тела и души) представляется
невыносимым и отвратительным; не нужно доверять и этому выводу; за
благим страданием следует мир, который превыше всякой радости.

Люди много, и, часто, подолгу говорят, и как будто идеи их должны
служить благу; но, сколько неверного, соблазнительного и — пустого
льется из их уст. Не нужно доверять всем словам людей… Люди часто сами
страдают за те слова, которые они сами сказали, и раскаиваются в них.

Да, не все, что исходит от человека (даже при самых благородных его
намерениях!) есть благо. Многое бывает ненужно, напрасно, греховно, и
таковым является не только для того, кто это ненужное — изводит, но и
для того, кто его неосторожно принимает.
Углубляя свою любовь к людям, никогда не надо забывать, что все люди
больны, и необходимо жить среди них в постоянном трезвении, не только в
отношении себя, но и в отношении всех окружающих… Лишь при первом,
бывает плодоносно последнее.

Не к самому человеку надо, конечно, иметь недоверие, но к данному его
состоянию. Степень доверия следует всегда менять, соразмерно состоянию
просветленности человека в Боге. Если человек, которого мы любим, и кому
всегда до сих пор доверяли, вдруг, явится пред нами нетрезвые и начнет
нам давать какие-нибудь советы… исчезнет ли наша любовь к этому
человеку? Если мы глубоко его любим, любовь наша не исчезнет, и даже не
ослабится. Но доверие исчезнет, не только к словам, но и к чувствам
этого человека, пока он в таком состоянии.

Опьянение вином реже бывает у людей, чем опьянение какой либо иной
страстью: гневом, злопамятством, похотью, деньголюбием, славолюбием…
Страсти как вино действуют на разум и на волю человека и извращают всю
его душу. Опьяненный какой-либо страстью не владеет собой, перестает
быть самим собой, делается «игралищем бесов»; даже тот, который в
свободное от страсти время бывает исполнен подлинной глубины и чистоты
Христовой, посколь она возможна в пределах нашей земной, личной и
наследственной греховности.

Более светлому состоянию человека принадлежит и более совершенное
доверие… Например: я хочу произнести Слово, или — принять Св. Тайны, но
чувствую, что душа моя полна смятения и страсти… Я должен в этом случае
поступить по Евангелию, т.е. оставив свой дар у жертвенника, пойти
помириться с душою, «с моим братом»; иначе сказать — умиротвориться,
войти в небесную жизнь. Вот образец праведного и благого недоверия себе,
во имя Христовой любви к самому себе. Эгоистическая любовь моя,
напротив, желала бы презреть, не заметить моих недостатков и сочла бы
душу мою «достойной», неправедно доверила бы ей, и позволила бы ее
греховному состоянию излиться на мир, или безпокаянно приблизиться к
Богу, к Его горящей купине Дозволила бы, — не по заповедям Божьим
(которые суть: «изуй сапоги твои», т. е. греховное состояние души) а по
своеволию… И опалился бы я непреложными законами Божьей чистоты.

Несомненно, что я должен беспристрастно относиться к себе и к другим. Но
не будет ли это значить, что я «творю суд», над кем-нибудь, вопреки
Слову: «не судите, да не судимы будете»? Нисколько. Рассуждение есть
признак выхода человеческой души из дурного ее младенчества. Рассуждение
это — «мудрость», про которую сказано: «будьте мудры, как змии».
Рассуждение есть венец любви, и Св. учители Церкви даже — о тайна! —
считают его выше «любви», выше, конечно, «человеческой», неразумной,
часто даже погибельной — любви. Рассуждение есть небесная мудрость в
жизни, духовный разум любви, который не отнимает, ее силу, но дает ей
соль.

«Не мечите бисера вашего… » — это не отсутствие любви (Слово Божие учит
лишь одной любви!), но мудрость любви, знание высших законов неба,
изливающегося на весь греховный мир, но не смешивающегося ни с чем
греховным.

«Не мечите бисера вашего… » — есть заповедь о недоверии в любви,
заповедь, ведущая к любви, оберегающая любовь.